ЧЕ ГЕВАРА*
Как будто Сан-Мартин обнял Марти.
Как будто брат впервые встретил брата.
Как будто аргентинская Ла-Плата
с Гаваной повстречалась на пути —
вот так душа Гевары обняла Фиделя.
Вспышкой сделалось объятье:
ведь тем светлей друзей рукопожатье,
чем тягостней вокруг слепая мгла.
И нету смерти. Что такое смерть,
раз не смогли свинец и сталь посметь
и посягнуть на память о герое?
Фидель и Че. Вдвоем, но как один.
Хосе Марти, и рядом — Сан-Мартин.
Единый подвиг, но героев —двое.
ГИТАРА В БОЛЬ МАЖОРЕ
I
Ах ты, горе-вояка,
боливийский солдат,
неспроста тебе мистер
Джонсон дал автомат,
Джонсон дал автомат,
ах ты, горе-вояка,
мистер дал автомат.
II
И Баррьентос немедля,
боливийский солдат,
приказал тебе, чтобы
был расстрелян твой брат,
был расстрелян твой брат,
ах ты, горе-вояка,
ведь расстрелян твой брат.
Ill
В мертвом сердце Гевары,
боливийский солдат,
Аргентины и Кубы
смолк священный набат,
смолк священный набат,
ах ты, горе-вояка,
смолк священный набат.
IV
Че Гевара был другом,
боливийский солдат,
угнетенных народов —
вот в чем он виноват,
вот в чем он виноват,
ах ты, горе-вояка,
в этом он виноват.
V
Слышишь, стонет гитара,
боливийский солдат,
но ее мы настроим
не на траурный лад,
не на траурный лад,
ах ты, горе-вояка,
не на траурный лад.
VI
Нынче время не плакать,
боливийский солдат,
а решать, где ты встретишь
грозный час баррикад,
грозный час баррикад,
помни, горе-вояка,
грозный час баррикад.
VII
Твою верную службу,
боливийский солдат,
за гроши покупает
президент-казнокрад,
президент-казнокрад,
ах ты, горе-вояка,
президент-казнокрад.
VIII
Слишком долго ты дремлешь,
боливийский солдат,
мир проснулся с зарею —
то рассвет, не закат,
то рассвет, не закат,
ах ты, горе-вояка,
то рассвет, не закат.
IX
Выбирай же дорогу,
боливийский солдат,
будет трудно, и все же
ты не бойся преград,
ты не бойся преград,
ах ты, горе-вояка,
ты не бойся преград.
X
И тогда ты узнаешь,
боливийский солдат,
что за братоубийство
не бывает наград,
не бывает наград,
ах ты, горе-вояка,
не бывает наград.
ЧЕ КОМАНДАНТЕ
ПАМЯТИ ЧЕ ГЕВАРЫ
Пал ты в бою,
но свет твой не меркнет.
Огненный конь вздымает
к заоблачным контурам Сьерры
пламенный лик партизана.
Молчанье твое не безмолвно.
Как бы тебя ни сжигали,
ни зарывали в землю,
ни прятали в безымянных могилах,
лесных чащобах, —
ты все равно будешь с нами,
Че Команданте,
амиго.
Америка скалит зубы,
но вдруг ее перекосило
в долларовой постели.
Улыбка застыла в маске
панического испуга.
Это твое исполинское имя,
простреленное навылет,
встает над бескрайней геррильей,
и жалит кинжальным светом
ночной небосвод Америки,
и сыплет жгучие искры
в гущу неистовых оргий.
Ты знал, что так будет, Гевара,
но скромность тебе помешала
раньше сказать об этом,
Че Команданте,
амиго.
Ты всюду: в индейце,
отлитом из меди и сна. В негре,
вплетенном в пенные гроздья толпы,
пропахшей селитрой и нефтью,
а безысходной банановой доле,
в бескрайней кожаной пампе,
в сахаре, в соли и в кофе.
Смерть не сумела разрушить
памятник во плоти,
Че Команданте,
амиго.
Куба знает тебя на память:
смуглую кожу лица,
оливкового отлива,
смоль негустой бороды,
твердый дружеский голос,
что, не требуя, повелевает.
Мы видим тебя ежедневно
то министром, то снова солдатом,
простым и по-своему сложным.
Мы видим тебя ежедневно
чистым, как чист ребенок
или святой человек,
Че Команданте,
амиго.
Вот ты идешь в потертом походном костюме,
как в сельве, как раньше —
в Сьерре. Грудь нараспашку,
навстречу винтовке и слову,
жгучим ветрам и розе.
Тебе не дано передышки.
Привет, Че Гевара!
Америка сердцем с тобой.
Знай, мы скоро отправимся в путь,
чтобы так умереть, как ты умер,
чтобы жить, как ты среди нас,
Че Команданте,
амиго.
Читаю лежа,
тихим воскресеньем,
на ложе моем спокойном,
на подушке мягкой,
под чистым покрывалом,
прикасаясь к камню, грязи, крови,
блохам, жажде,
моче и астме:
индейцы хмурые не понимают,
солдаты не понимают,
сеньоры теоретики не понимают,
рабочие, крестьяне не понимают...
Ты кончил чтенье,
твои глаза застыли
(в каком из захолустий ветра?).
А книга горит в руках,
я положил ее, открытую,
горячую, как угли,
себе на грудь.
И ощущаю,
как последние слова
всплывают из черноты бездонного провала:
Инти, Паблито, Эль Чино, Анисето.
Кольцо облавы
и радио армейское,
вещающее ложь.
И месяц тоненький,
в том месте,
где лига до Игераса
и две до Пукарэ.
А вслед за этим тишина.
И все страницы вышли.
И все это становится нешуточным.
Все вскоре кончится.
Все кончится.
И запылает. Погасло.
Разгорится вновь.
